Судьба и книга | Вышло в свет собрание сочинений забытого поэта Ивана Грузинова, который, оказавшись в воронежской ссылке, работал в нашей газете корректором – продолжая, как выясняется, писать стихи
Усилиями издателей-энтузиастов отечественным читателям открылось немало забытых (или прежде вовсе неизвестных) имён литераторов первой половины двадцатого века.
По сути, «маргиналов» при жизни. Задумываешься даже: неужели и в двадцать втором литературоведы будущего станут с таким же увлечением искать рукописи и электронные файлы, созданные людьми, которые живут вот прямо сейчас, у нас на глазах (или не так давно жили), но пока никем здесь не замечены?
заведующий отделом культуры
Конечно, воспользуюсь случаем, чтобы поблагодарить издательство «Водолей» за то, что оно помогло кому-то прочесть не только Павла Зальцмана или Артура Хоминского, но и нашего современника, воронежца Валерия Исаянца.
В конце 1929 года в Воронеже оказался и поэт, собрание сочинений которого «Водолей» выпустил недавно. До этого на протяжении почти девяноста лет если и публиковались его стихи, то лишь отдельные. Чуть больше повезло мемуарам. Звали поэта Иван Грузинов; за три-четыре года до того, как его судьба столь сильно переменилась, он был в числе молодых авторов, чьё творчество (и жизнетворчество) активно обсуждалось любителями поэзии, а к концу десятилетия оказался совсем забыт (это, конечно, ни о чём не говорит – мало ли кто из поэтов оказался «не созвучен эпохе» при Советской власти).
Так или иначе, жителем нашего города Грузинов стал вовсе не по своей воле.
В 1927 году он был арестован и сослан в Сибирь. В пути, правда, его нагнала амнистия: срок сократили. Пару лет спустя Грузинов был лишён права на проживание в Москве, Ленинграде, Харькове, Одессе, Киеве и Ростове-на-Дону. К новому месту жительства – Воронежу – ссыльный поэт был прикреплён на три года. Здесь он устроится корректором в газету «Коммуна». Однако о том, что в полосах главной газеты огромной тогда Центрально-Чернозёмной области выискивает грамматические ошибки поэт, в городе знали единицы. Прежде всего – семья Русановых и работавший в «Коммуне» молодой поэт и художник Владимир Кораблинов.
«О своих стихах говорить не любил, – вспоминала Анна Русанова, известный профессор-медик. – Но к собственному поэтическому значению был очень чувствителен». Иногда (также не очень охотно) рассказывал о коллегах-стихотворцах – и часто его мнения были остро критичны.
Составитель «Собрания сочинений» и автор большого послесловия к книге Олег Демидов предполагает, что наш город Грузинов мог выбрать потому, что когда-то здесь была своя группа имажинистов. Вряд ли это так: объявившие себя имажинистами молодые воронежские журналисты были активны в 1921 году и совсем замолчали как стихотворцы после смерти Николая Григорьева (Каланыча) и Бориса Хижинского (Дерптского). Кто-то уехал из Воронежа, кто-то разочаровался в поэзии… Может быть, для столичных членов этого содружества было важнее, что в начале 1919-го на имажинистов обратил внимание работавший в Воронеже Владимир Нарбут: в последнем номере созданного им журнала «Сирена» поэты представлены большой подборкой.
Причина грузиновских злоключений даже его биографу, кажется, не очень ясна. Возможно, он был сослан за то, что слишком активно боролся за публикацию поэтической повести «Вечность номер три». Или пострадал за некие «религиозные стихи». В частном разговоре Грузинов якобы сказал, что «большевикам скоро наступит конец», и кто-то донёс. Но такие разговоры вели многие превращённые режимом в маргиналов интеллигенты.
Понял я – пути иного нету,писал Грузинов, и эти строки даже пессимистическими не назовёшь: вполне бесстрастная оценка своего настоящего и будущего. Поэтов, не желавших воспевать великие стройки и «нового человека», в конце 1920-х государственная критика потравливала, но почему же оказался вышвырнут из столицы мало кому известный и вполне, кажется, аполитичный эксимажинист?
Всё, что есть, что было – суждено.
И давно сказал себе – не сетуй,
Что песчинкой упадёшь на дно, –
Впрочем, уже само название группировки, частью которой был этот человек, давно использовалось большевистскими критиками исключительно в качестве идеологического ярлыка.Родись имажинисты (или, скажем, совсем уж забытые ничевоки) в Европе – оказались бы в компании Бретона, Бунюэля, Тцары, Элюара, Эрнста… Попали бы туда как равные, а к 1950-м существовали бы, глядишь, в статусе живых классиков. В Советском Союзе всех ждало неизбежное поражение. Грузинов умер в 1942-м от голода – а кто-то вместо стихов стал писать водевили и всех пережил. Советские есениноведы пытались превратить объект своих исследований, бунтаря и модерниста, предтечу русских панк-рокеров, в милого автора сентиментальных стихов про берёзку да собачку; друзей поэта, в общении с которыми Есенин создал лучшие свои стихи, объявили просто завистниками и прихлебателями (почти все уже не могли ответить).
Но и Анатолий Мариенгоф, и Вадим Шершеневич были творческими единицами вполне самодостаточными. Иван Грузинов, как теперь выясняется, – тоже. Причём иные стихи этого «поэта второго ряда» гораздо радикальнее, чем у вождей группировки. И не из-за того, что в двух-трёх стихотворениях использовал некие слова (которые можно встретить и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Маяковского, и у Бунина).
Имажинистский творческий метод поэт воспринял всерьёз, а не как форму эстетической игры. Для Шершеневича, знатока литературы, переводчика Маринетти и т.п. имажинизм был вписан в мировой контекст; для крестьянского сына, самоучки Грузинова он оказался погружён в саму природу. Его поэзия настолько шершава, что даже его друг Есенин рядом выглядит рафинированным эстетом (при этом Иван Васильевич был человеком явно очень начитанным: в «Собрание сочинений» включена характерная статья, где стихи Есенина Грузинов сопоставляет с поэзией немецкого поэта XVIII-XIX веков Иоганна Гебеля).
Многие поэты той эпохи самоотверженно боролись с «музыкальностью», «ритмичностью», «гармоничностью» стихотворения в попытке адекватнее отразить шум времени, и Грузинов этот принцип использует активно. Может быть, порой доводит до абсурда. Даже стихи из цикла «Избяная Русь» звучат у него с индустриальным оттенком. В его мире уже не топор стучит, а жужжит бензопила.
Кажется, ни до, ни после Грузинова русские поэты не описывали деревню с помощью верлибра.
Седые пучеглазые лягушкиВ Воронеже Грузинов писал совсем иначе (уже не имея возможности печататься – для большинства из тех, кто слышал это имя, будет сюрпризом, что он вообще продолжал писать):
К полуночи накрякали болотного
туману.
Ползёт туман оврагами
трущобными к селу,
Потёрся у колодезного сруба,
Пушистый хвост повесил
на плетень,
Оскалил пасть и лапы влажные
просунул в подворотню.
Три звезды дрожат в колодце.Из поздних его стихов уцелело немного. Во второй половине 1930-х Грузинов писал воспоминания. Главным поэтом государства был объявлен Владимир Маяковский, а поэзия Сергея Есенина находилась под полузапретом. Грузинов ценил обоих, но с первым был знаком всё-таки не очень близко. Мемуары, надеясь на публикацию, он назвал «Маяковский и литературная Москва». Но использовал этот повод для того, чтобы рассказать и о тех своих современниках, кто, как и он, проиграл. Одна из самых интересных глав опубликованных лишь в перестройку воспоминаний рассказывает о ничевоках, которые вели полубродяжнический образ жизни и призывали в своих манифестах: «Ничего не пишите! Ничего не читайте! Ничего не говорите! Ничего не печатайте!».
Глубина и тишина.
Струйка теплится и льётся
Золотым из кувшина.
И восток готов зардеться
Акварелью огневой.
И луна как обруч детский
Над моею головой.
Чувствуется: полунищему поэту в конце 1930-х их жизненная эксцентрика была гораздо интереснее и симпатичнее, чем то, что восторжествовало в отечественной литературе – как тогда казалось, навсегда.
Источник: газета «Коммуна», № 39 (26683) | Вторник, 19 мая 2017 года |